Он сидел на полу, прислонившись к стенке гроба и прижав к худой груди колени, - старые привычки не умирают, даже когда они становятся бессмысленными и ненужными. Бейонд, устроившись в гробу, изучал его затылок. Сколько времени они уже провели здесь, не знал ни тот, ни другой – здесь и времени-то не было, лишь тягучая, застывшая на месте вязкая масса. Песочные часы в углу, верно, были поставлены сюда как дополнительное орудие наказания – песок в них был неподвижен. Каждая из тысячи песчинок застыла в воздухе. Впрочем, иногда, в очень редкие моменты, серый песок всё же начинал медленно осыпаться на дно нижнего сосуда, и в уставшей болеть груди невольно пробуждалась опостылевшая надежда. Шинигами обещали им, что их выпустят отсюда, когда весь песок пересыплется вниз. На самом деле это означало, что оба останутся здесь навечно. Потому что та горстка песка, оказавшаяся-таки на дне часов, в конце концов неумолимо начинала сыпаться вверх. Обратно. L уже почти смирился с этим. Почти.

- Лаулиэт, - тихо позвал его Бейонд и потянул за цепь; ржавый металл глухо звякнул о край гроба. Они были прикованы не только к гробу, но и друг к другу. – Иди сюда. Поговори со мной.

- О чём? – L не стал даже поворачивать головы. Тем, на которые они могли бы говорить, не существует, - так он решил ещё при жизни. А Бейонд всё никак не может смириться с вечностью в одиночестве. Именно это их и ждёт, и того, и другого, - несмотря на то, что их двое.

- Лаулиэт, - он потянул за цепь настойчивее, металл врезался в тонкое запястье L. В ответ тот резко дёрнул её на себя. Снова эта бесконечная, ненавистная игра – кто кого перетянет. «Затащи меня к себе в гроб, и я буду разговаривать с тобой, и, может быть, даже загадаю тебе пару загадок и отвечу на твои…» нет, он не принимал этих правил. При жизни и в смерти – всё одно и то же, ничего не изменилось, и ВВ снова пытается играть с ним по своим правилам. А L хотел бы закончить эту бессмысленную, выматывающую игру.

Цепь угнетала его самим своим существованием. Он хотел забыть о ней, не прикасаться, даже не двигаться, чтобы не слышать её звяканья – тогда её как будто бы и не было… Но Бейонд не позволил бы ему. Это тоже было частью наказания. ВВ, в отличие от него, забыть про цепь не мог. Он постоянно теребил её, наматывал кольцо за кольцом на руку, словно пытаясь таким образом сократить расстояние между ними. Первое время (хотя разве может тут существовать понятие времени, это всего лишь привычное разуму клише) он даже пробовал грызть её, со своим спокойным, невменяемым упорством стремясь побороть безразличный ко всем его стараниям металл. Тогда Лаулиэт не выдержал и ударил его. Потому что слышать и наблюдать, как это существо, почти что идентичная копия самого L, грызёт ржавые звенья цепи, было невыносимо.

Чем больше ты борешься с этой цепью, тем крепче и толще она становится. Когда Бейонд наконец поймёт это? Песок в часах никогда не пересыплется вниз. Им вечно предстоит сторожить здесь друг друга; в зеленоватом полумраке их бледные худые тела будут медленно изменяться, таять, пока вся плоть не осыплется с них серым прахом, пока не останутся от них лишь скованные вместе тени, - одна в гробу, другая у гроба… Гроб действительно большой. И в нём хватило бы места для двоих. Но Лаулиэт туда не ляжет.

Тихое, хриплое дыхание у самого уха L. Тонкие ледяные пальцы зарываются в чёрные волосы, словно лапки фантастического паука. Он боится обернуться, чтобы не увидеть у самого своего лица восемь багряных глаз мохнатой плотоядной твари. Логика утверждает, что пауки не могут говорить и не дышат так, как дышит Бейонд, но её доводам L больше не верит. Неважно, что голос у ВВ пока что ещё человеческий – насчёт его истинного облика сомнений у него больше не осталось. Смерть вообще мастер в рассеивании зрительных иллюзий.

- Ты ненавидишь меня, Лаулиэт, – откуда в этом псевдочеловеческом голосе столько скрытой надежды? – Ты не хочешь говорить со мной… потому что ненавидишь, - он не спрашивает, он утверждает.

- Вовсе нет. Мне абсолютно всё равно. Я не чувствую к тебе ненависти или презрения.

- Лжёшь, - с затаённой яростью возражает тот, сжимая пальцы в волосах Лаулиэта, и L едва не морщится от тупой боли. – Скажи уже, что ненавидишь меня!

- Я всё уже сказал, мне незачем тебе лгать. Мне давно уже безразличен ты сам и всё, что с тобой связано; успокойся, Бейонд, и ложись наконец спать.

- Не верю, - смеётся тот тихим, безумным, почти рыдающим смехом, в котором слышатся горечь и невыразимое страдание. – И ты ведь сам знаешь, что я не могу спать. Они не разрешают мне.

- Ты сам это придумал. Никто не запрещал тебе уснуть. Успокойся и закрой глаза.

- Не могу. Не могу, не могу, не могу, - исступлённо шепчет Бейонд в самое ухо Лаулиэту, прихватывая пряди спутанных волос губами. – Не могу… Как бы ни хотел. Как бы ни мучился. Мне больно, L… Глаза болят… и вот здесь… жжётся, жжётся. Я хочу уснуть и перестать осознавать себя, но не могу. Я думал, что успокоюсь, когда умру. Я ведь умер, почему мне всё ещё больно? Почему я не могу заснуть? Лаулиэт, когда они разрешат мне спать?

«Это называется возмездие, Бейонд. Ты сам это знаешь. И знаешь, за что. Пусть и отказываешься это принимать. Всё, что ты можешь – это смириться. Прекрати бессильно грызть цепь; прекрати вымаливать вместо равнодушия хотя бы ненависть; просто смирись. Тогда, возможно, твои шрамы перестанут болеть так сильно, а глаза, увидевшие слишком много для смертного, больше не будут кровоточить. Обезумевший от бессонницы, ты всё никак не можешь принять мысль о том, что тебя ждёт вечность бодрствования. Тебе не позволено ни забыться непреходящим сном, ни исчезнуть без следа, ни потерять рассудок окончательно. Таков приговор существ из этого мира. Страшный приговор. Но, должно быть, справедливый. Должно быть».

- И всё-таки ты лжёшь мне, Лаулиэт, - снова возвращается к единственной оставшейся у них теме ВВ, измученный молчанием L. Наматывая цепь на запястье, - на бледной кожей остаются рыжие следы от ржавчины, - он продолжает: - Безразличие, как ты утверждаешь… разве так оно выглядит? Безразличие не сковывает цепями, которые ничем нельзя разбить; оно не кладёт после смерти в один гроб на двоих. Если тебе всё равно, тогда почему ты здесь, L? Почему не спишь в уединении, спокойный, умиротворённый навеки? – нависая над Лаулиэтом, он трясёт перед его лицом побрякивающей цепью. И тот не выдерживает. Резко поднимается на ноги, стремительным движением разворачивается и бьёт. И тут же внутренне содрогается, видя болезненную радость в глазах ВВ. Один-ноль не в пользу L. Потому что равнодушные так не поступают.

- Я не заслужил ни уединения, ни вечного умиротворения, - говорит Лаулиэт, чувствуя, как подрагивают пальцы. Разве могут у мёртвых дрожать руки? – Я совершал ошибки, которые не должен был совершить. Вот всё, чего я заслужил своим существованием, - он взвешивает цепь в руке, и, размахнувшись, бросает её в гроб, к босым ногам Бейонда. – Когда тебе дано больше, чем другим, это значит, что с тебя и спросится больше. И ты не имеешь права на ошибки. Поэтому я понимаю, почему наказан. Не понимаю только одного. Почему меня приковали именно к тебе? – Лаулиэт вцепляется руками в край стенки гроба, пристально глядя в огромные глаза цвета крови, сияющие напротив него. – Почему не Кира? Если к кому и нужно было привязать мою душу в качестве вечного заключения, так это к нему. Я осознаю, что на мне лежит вина и за твои преступления. Я несу часть твоего греха – потому что не сумел, не смог предотвратить… не догадался, чем ты станешь, ещё до того, как пролилась первая кровь. Но моя вина за то, что я проиграл Кире, в тысячи раз тяжелее. И я ещё при жизни был готов остаться навечно скованным с ним одной цепью… И ответить за все свои ошибки. Так почему ты? Почему не он? Ты не знаешь… Бейонд? – Последнее слово Лаулиэт произнёс с нажимом, склонившись почти вплотную к бледному, исчерченному шрамами от ожогов, которые никогда не заживут, лицу ВВ. Шрамы были напоминанием. Вечным напоминанием о том, как он попытался лишить себя жизни огнём, но даже это не смог сделать до конца.

- Никогда, - неожиданно спокойно ответил Бейонд, не пытаясь отстраниться и с лёгкостью выдерживая его взгляд. – Никогда ты не достался бы Кире. Я – тот, кто превзошёл тебя; Кире же помогли обстоятельства. Знаешь, что я думаю, L? Греха не существует. Тебе нечего искупать перед живыми и мёртвыми. Мы с тобой связаны. Именно поэтому всё так, как есть сейчас.

- Тебе всего лишь хочется так думать. Должно быть, так легче. Хотелось бы мне знать, насколько хватит этого утешения, Бейонд, и когда ты наконец осознаешь до конца, почему наказан? Если греха нет, тогда за что болят твои шрамы, за что так душит тебя цепь, за что ты не можешь уснуть и найти покой, хотя так хочешь этого покоя? Ответь мне, Бейонд Бёздей!

Молчание. Широко распахнутые тёмно-багровые радужки отражаются в холодных и чёрных. У ВВ нет ответа. Один-один. Нет, этому противостоянию не суждено кончиться. Никогда.

- Может быть, ты мне расскажешь, за что я наказан? – наконец почти прошептал он, не отводя багряно-алого взгляда от лица Лаулиэта. – В самом деле, за что? В чём мой, как ты говоришь, грех? При жизни меня называли убийцей. Но любой из людей, которых ваше лживое общество нарекло «слугами закона», был убийцей не в меньшей степени. Нет, в гораздо большей. L, я забрал у тех троих совсем немного. Ничего такого, о чём стоило бы жалеть. Я не трогал тех, кому суждено было жить долго. Я лишь брал в долг у судьбы её нелюбимых детей, которым она отпустила меньше, чем остальным. Я был гораздо милосерднее, чем многие. – Видя, что Лаулиэт собирается перебить его, Бейонд предусмотрительно закрыл тому рот ладонью. – Нет, дослушай; хотя бы здесь и сейчас, но ты выслушаешь меня, L! Ты будешь слушать меня, пока я не закончу! Я всего лишь пытался добиться того, на что имел право. Признание моей гениальности. Признание того, что я – не подделка, я – Бейонд Бёздей, и я никогда не буду чьей-то копией, запасной деталью механизма, запущенного не мной! – его глаза горели тёмным огнём. – Ты осознаёшь, каково это, Лаулиэт? Нет, ты не понимаешь. Тебе неведомо это чувство. А я… я был невидим. Я чувствовал в себе силы удержать мир на своих плечах, а вместо этого обречён был служить запасной деталью… Скажи мне, ты, слуга Справедливости, не лги мне хоть раз за вечность: разве этого я заслуживал? Неужели я был настолько плох? Ай… - ВВ поморщился от боли и отдёрнул укушенную Лаулиэтом ладонь от его рта.

- Ты не был плох, - холодно и жёстко сказал L. – Ты был хорош. Ты был великолепен. И глуп. Глуп, как ребёнок. Тебе не хватило сил или ума направить свою гениальность туда, где она принесла бы иные плоды…

- О чём ты говоришь, L? Что, что я мог сделать? Я не смог бы стать тем, кем хотел быть. Потому что я хотел стать тобой. Но один ты уже был. А быть вторым тобой я не мог.

- Вот почему я говорю, что ты глуп. Из тебя не вышел бы гениальный детектив L, это ясно. Но из тебя мог выйти гениальный детектив ВВ. Если бы только вот тут… - Лаулиэт выразительно постучал длинным тонким пальцем по лбу собеседника, - было поменьше страстей… поменьше одержимости… Если бы ты смотрел не на меня, а внутрь себя… Ты твердишь, что не подделка, не запасная деталь. Посмотри на себя, Бейонд… хотя не нужно – посмотри на меня. Отражение. Попытка прожить чужую жизнь, забрать чужое лицо. Своё было не мило? И ты всё ещё утверждаешь, что не подделка?

Один-два.

Бейонд загнан в тупик. И это ясно видно по его расширившимся, огромным чёрным зрачкам, почти целиком сожравшим рубиновую радужку. Ему нечего сказать. Потому что Лаулиэт прав, и сейчас, в этой бесконечной темноте, наедине с вечностью, наедине со своим беспощадно-холодным отражением, отрицать это уже невозможно. Негде прятаться от правды. Негде прятаться от гнетущей пустоты в груди, где когда-то навеки замолкло, захлебнувшим последним беззвучным криком, сердце. Но это слишком больно – признавать, что ошибался. Признавать, что делал всё не так, всё напрасно. Что мог, но не сумел стать кем-то, настоящим кем-то… Потому что того ВВ, который мог бы существовать, пойди всё хоть немного иначе, уже никогда не будет. По его вине.

- Где ты раньше был… L? – тихо, едва шевеля губами, прошептал он, словно про себя. Но Лаулиэт услышал. – Я искал способ. Любой. И я, как мне показалось, его нашёл. Вот и всё…

Что-то сломалось однажды, треснуло навсегда, и от этой маленькой трещины во все стороны поползли по душе Бейонда новые, - кривые, молниеобразные, уродливые шрамы… А рядом не было никого, кто мог бы его починить. Никто не сказал ему, как идти, ему лишь показали далёкий маяк и сказали: дотянись до него, стань таким же ярким, как он, стань ярче него…иначе ты пустое место. Никто не узнал про то, как медленно рвались нити, связывающие частички изломанной души друг с другом. Никто не увидел. И он, L, не увидел. Его просто не было рядом.

- Понятно. Это всё система. Та самая порочная система. Она мне никогда не нравилась. Это она тебя в пропасть бросила. Ты сумасшедший от рождения, Бейонд, но и я тоже. Убийцу из тебя сделала именно система. Таким надломленным, как ты, она противопоказана.

- Я не понимаю, о чём ты. И всё ещё не понимаю, за что наказан. Слушай, L… хочешь, скажу секрет? Твоей Справедливости нет. Она была рождена мёртвой, - тихий голос, как у сломленной бабочки, крылья которой вот-вот обратятся в пыль. Сейчас Лаулиэт больше не видел восьмиглазой хищной твари, плетущей свою паутину безумия в этом холодном склепе. Перед ним была бабочка, медленно рассыпающаяся в прах. Ядовитая паутина слишком сильно искалечила её душу. Но что теперь можно было сделать?

- Может быть. Я ни разу её не видел. Возможно, она и вправду мертворожденная, иначе она не допустила бы, чтобы ты-гений превратился в тебя-убийцу.

- Не допустила бы? О чём ты? Ты ничего не понимаешь, L, - двумя пальцами ВВ рассеянно вынул из глазницы переливающийся красным глаз и ткнул им прямо в лицо Лаулиэту. – Смотри. Смотри моими глазами, и ты увидишь Справедливость. Она – мёртвый младенец, спящий в каменной колыбельке, и её день и ночь сторожат чёрные птицы. Никто не должен знать о том, что она мертва. Это известно лишь Богам Смерти… и мне. И ты, не знающий об этом ничего, говоришь мне, что грех существует. Какой грех? Что это такое? Я почти двадцать лет смотрел этими глазами на мир, и я его не видел. А раз я его не вижу, значит, его нет.

- И всё-таки ты чудовище, - одними губами прошептал L, отодвигая протянутую руку ВВ, в которой светился алый глаз. – Убери. Ты не бог. Ты не дорос до этих глаз, ты не в состоянии понимать и оценивать то, что видишь.

- Откуда тебе знать? Не разочаровывай меня, Лаулиэт. На сей раз уже ты пытаешься заниматься самообманом, - печально, почти по-человечески улыбнулся Бейонд. – Люди всегда стремились убедить себя, что именно их зрение самое чёткое, а все остальные заблуждаются. Смешно. Нет, грустно. «Чудовище», - да, так они обычно и говорят. Ещё одна глупость. Все нелюбимые дети становятся чудовищами, это такое маленькое правило, которое люди всегда отрицают, чтобы снять с себя вину, хотя бы в собственных глазах. - Из пустой глазницы ВВ выпорхнула чёрная бабочка с золотистым узором и прямо в воздухе рассыпалась в серую пыль, сверкнув напоследок крошечной жёлтой искоркой на конце усика.

Что-то тихо и слабо стукнуло в груди у L. Словно навеки онемевшее, неподвижное, разорванное смертельным приступом сердце снова рефлекторно попыталось забиться. Нет, это невозможно. Лишь иллюзия, он мёртв, безнадёжно мёртв… хотя что это за смерть такая, - не сон и не беспамятство, а вечный спор со старым противником, словно проклятие… «Нелюбимые дети». Вот оно, то самое проклятие. Вечно отчуждённые, вечно одинокие, пытающиеся когтями выцарапать себе хотя бы кусочек того, что им недодали. Не Бог, так Дьявол, лишь бы не пустота. Не любовь, так хотя бы ненависть, лишь бы не равнодушие. Любыми путями… любыми способами… быть услышанными и увиденными. Дать знать о себе, крикнуть «я здесь, я здесь, я живой»…неважно, какой ценой. Так и ломается душа, так и извращается в сознании само понятие чувства, так и трескается когда-то цельный камень, драгоценный прозрачный камень дивной красоты… Одиночество. И нет никого, кто указал бы верный путь, взял бы за руку. А голод не терпит. Голод, вечный голод, который не успокоится и не утолится никогда, никогда… голод по чужим прикосновениям, по прикосновениям иной души к своей.

- И всё-таки она должна быть… Её не может не существовать. Если Справедливости нет, тогда здесь и сейчас я сам побуду немного Справедливостью...

ВВ насмешливо и грустно улыбнулся. ВВ хотел сказать, что L слеп и не понимает сути. ВВ хотел отдать ему свой глаз и заставить-таки посмотреть на мир сквозь призму иного зрения. Но вместо этого лишь замер, как каменное изваяние, и рубиновый глаз, выпав из вмиг ослабевшей руки, покатился по каменному полу, а оставшийся изумлённо расширился. Потому что руки Лаулиэта легли на плечи Бейонда.

Потому что через секунду Лаулиэт его обнял.

Дрожь. Огромный зрачок, расширенный до такой степени, что заполняет собой практически всю радужку, и пальцы, неловко и судорожно цепляющиеся за грубую ткань – эти руки не привыкли к объятиям. Тихий звон раскачивающейся в воздухе цепи, и две сплетённые тени, - одна в гробу, другая рядом с гробом, - одновременно вздрагивают от странной, режущей ухо звонкости этого звука, обычно такого тихого и приглушённого.

- L… - Бейонд почти испуган, это слышится по лёгкой дрожи в голосе. Лаулиэт лишь сжимает свои руки крепче, и, чувствуя, как чужие растрёпанные пряди щекочут ему щёку, тихо бормочет:

- Сделай я это раньше, возможно, тебя-убийцы бы не было.

Фосфоресцирующий лишайник медленно стекал по стенам светящимися потоками неизвестного, но, должно быть, ядовитого вещества, - как и вечность до этого. Ни одна тень не шелохнулась под потолком склепа. Тогда откуда это странное ощущение, будто что-то изменилось? Как будто неподвижная земля под ногами вдруг с плавным толчком начала вращаться быстрее вокруг своей оси. С холодного пола красный глаз взирал на двоих странных существ, уже давно не людей, но ещё и не богов, с каким-то невыразимым удивлением.

- Лучше поздно, чем никогда, - наконец разомкнув пересохшие губы, попытался утешить его Бейонд.

- Да… пожалуй.

У него больше не оставалось вопросов, какую вину он искупает здесь, рядом со своим искажённым отражением.

И у отражения, кажется, тоже.

«Ты видишь, мы оба хорошенько наказаны… ты – за то, что отрёкся от своего лица, я – за то, что позволил тебе сделать это. Я бы никогда не поверил при жизни, знаешь? Но цепи действительно существуют не просто так. Они никогда не даются абы кому и абы за что. Значит, мы их заслужили. Это ничего. Это не страшно. Я успокоил нас обоих, видишь?»

Бейонд тихо выдохнул ему в плечо и сильнее вцепился в худую спину Лаулиэта тощими руками, пачкая ткань красноватым и рыжим.

* * *

- L, знаешь что…

- Что?

- Я хочу переиграть игру. С самого начала.

- Да. Я тоже.

Переплетённые намертво пальцы и волосы, спутанные так, что невозможно понять, где чьи. Один гроб на двоих не кажется тесным. Вовсе нет. Тлеющий тусклым огнём лишайник сыпет холодные зеленоватые искры на двоих тёмных близнецов, крепко обнявшихся на траурном ложе. Сомкнутые восковые веки не шелохнутся, не вздрогнут ресницы.

- Я тоже хочу переиграть. С самого начала, - повторяет L, едва шевеля бледными бескровными губами. – Как ты думаешь, они позволят нам переиграть?

- Не знаю. Наверное, позволят… Должны позволить, - слова умирают прямо на губах, так и не родившись до конца, но Лаулиэт их слышит. И понимает. Он хочет открыть глаза, чтобы ещё раз увидеть прямо напротив спокойные, почти умиротворённые черты Бейонда, но веки тяжелы, словно высечены из мрамора, не поднять…

«Sleep well… у нас впереди новая Игра. Игра, в которой мы не допустим старых ошибок. Игра, которая будет сыграна идеально…»

Они засыпают. Без единого вздоха, словно превращаясь в хрупких восковых кукол, которых нельзя разъединить, не сломав, - слишком крепко переплетение рук. И сквозь тёмную преграду остывших век они не могут увидеть, как медленно, звено за звеном, истаивает в воздухе ржавая цепь, как сглаживаются шрамы на лице и руках Бейонда, оставляя лишь холодную белизну кожи. Ни один, ни другой не могут увидеть, как потихоньку, с едва различимым шорохом пересыпается тонкой струйкой песок в больших песочных часах, отсчитывающий время их заключения здесь.

- Видишь? Кажется, они всё поняли, - шинигами с огромной зазубренной косой и длинным изогнутым рогом между глаз обнажил зубы в подобии ухмылки. – Пожалуй, мне нравятся эти детишки. Сообразительные.

- Мне тоже, - откликнулся его собрат, степенными движениями начищающий до блеска медную чешую у себя на крыльях. – Они вообще быстро учатся. Им и вечности не понадобилось. Если Король одобрит, скоро мы сможем полюбоваться на следующий акт… и посмотреть, научились ли они в самом деле хоть чему-нибудь, - шинигами хрипло рассмеялся и расправил крылья, засиявшие огненным блеском.

В тёмном склепе время медленно, но верно пересыпалось из верхнего сосуда в нижний.